Память сердца: Дядя Ваня

Стройотряд наш десантировали в медвежий угол, в комариное царство, в самые глухие края…

Кругом тайга на сотни вёрст, разрушенные храмы да деревеньки с древними чудскими названиями на берегах чистейшей, но сильно пересохшей реки. Куда‑то сюда ещё в XVII веке сослали князя Василия Голицына за любовную связь с царевной Софьей, старшей сестрой Петра I. Именно он после жуткого пожара на свои деньги построил три тысячи домов в Москве белокаменной. Несметно богатый и широкой души был человек!

Наряд на работы уместился в одну лишь сухую строку: прорубить просеку и проложить пять километров узкоколейки… Эки пустяки! Валили лес и корчевали пни, возводили насыпь и укладывали рельсы, быстро обучившись вбивать так называемые «костыли» в железнодорожные шпалы. Ну а два месяца спустя настала у меня совсем иная пора – заготовка больших и малых вестовых столбов с отметками пройденных сотен метров и километров…

Для такой художественной мастерской нашли банки с краской и кисти, выделили личный вагончик-теплушку с круглой печкой-буржуйкой, которая испускала чуть ли не африканское тепло. Сушились столярные заготовки и грунтовались олифой, а потом наносились диагональные чёрно-белые линии с арабскими цифрами: «1, 2, 3… 8, 9, 10». Вот и вся живопись…

В помощь придали старика, которого по‑чеховски величали «дядя Ваня». Добрейший чудак-человек, ходивший летом в тёплой одежде, словно студёной зимой. Был на Карельском фронте, освобождал наших пленных из финских лагерей. Там‑то крепко и застудился, ведь три года воевал по горло в снегу. И с той самой поры отогреться не смог: летом в валенках и ушанке ходил. А контужен был упавшей лесиной и многое из прошлого позабыл. Всё как бы на месте: руки-ноги целёхоньки, а память – как соты, как решето. Будто кирпичики памяти выпали, как из стены разрушенной соседней церквушки. Свои имя, фамилию он напрочь забыл, а стихи Пушкина и сцены из пьес Чехова читал без запинки. Даже цитировал Фёдора Тютчева…

Ой-ой-ой… какие же потаённые пласты его памяти приоткрылись в вагоне-теплушке! Как‑то услышал такую тютчевскую мудрость: «…Мысль изречённая есть ложь…» А следом выдал его же знаменитые стихи:

«Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

в Россию можно только верить».

Или вот такое о Чехове: «Студент, а ведомо ли тебе, что Антон Павлович называл себя убеждённым марксистом?» * И сам себе дал ответ: «Да потому, что в 90‑х стал печататься не у Суворина из «Нового времени», а у издателя Маркса. Вот и марксист!» Такого не почерпнуть в таёжной глуши, и земляков осенило, что их дядя Ваня… далёкий потомок того самого князя Голицына! Только об этом дед позабыл…

По причине контузии старик свои имя, фамилию так и не вспомнил, и его окрестили Иваном Непомнящим, а по‑простецки «дядя Ваня». Сначала был лесником, а когда из глубин своего сознания-решета припомнил, что при Петре Великом и матушке Елизавете в этих краях вырубили все лиственничные леса и отправили в Архангельск для постройки парусного флота, дядя Ваня самолично решил исправить эту ошибку истории. На одной из делянок высадил сотни саженцев лиственницы. Ещё при жизни хотел услышать, как шумит его лес. Потом – он дворник на передовой культурного фронта. Мёл осенние листья, посыпал песком крыльцо сельского клуба и многое знал из жизни поселковой богемы.

Раз пригласил к обеду на испечённые им «Петровские лодочки». И уже подле его дома увидел крайне необычное – вместо забора из досок или штакетника у дяди Вани были вкопаны спинки от великого множества ненужных железных кроватей. Дом осел, и горница была с низким потолком, отчего даже в летний денёк тут стоял полумрак. Но было и несколько ярких, радостных пятен – цветы красной герани на подоконниках и медаль с позолочённым профилем Иосифа Сталина с Георгиевской лентой, что помещалась внутри киота с ликом Спасителя. На столе – противень с утренней стряпнёй. «Петровские лодочки» – калитки с картофелем и зелёным луком, но только в форме судёнышка с острыми носиком и кормой.

За столом дядя Ваня сообщил пока ещё тайну для своих земляков, что руководство решило премировать передовиков-лесорубов телевизорами Sony, а любительскую театральную студию – самой лучшей аппаратурой: колонками и микрофонами, да такими классными, что хорошо слышен не только голос актёра и шёпот на сцене, но и дыхание в зрительном зале…

На следующее утро дед вошёл в вагон-теплушку с огромным тюком холста через плечо. Попросил написать «задник» – огромную картину, или фон, на котором будут идти сцены спектакля. И наказал: «Напиши так, чтобы ко всем пьесам Чехова этот «задник» подходил – для «Чайки», «Трёх сестёр», «Иванова» и «Вишнёвого сада». Изобрази беседку с колоннами, пруд с камышами и лебедями, лодочку и горбатый мостик, поля, луга и лес на горизонте! Писать более некому – на тебя вся надежда! Да поторопись – премьера спектакля «Дядя Ваня» через воскресенье!»

Накануне был «чистовой прогон» – так называется самая последняя репетиция накануне премьеры. А мой старик-помощник по вагону-теплушке, служивший ещё и на ниве культуры, врубил не тот тумблер в подаренной клубу аппаратуре. Включил на полную громкость канал для особо важных сообщений и сигналов гражданской обороны. Громкость была такая, что «на уши» поставила весь посёлок! Народ, побросав домашние дела, выходил на улицу послушать репетицию чеховской пьесы «Дядя Ваня». Как говорится: Sold out – «полный зал» собрался перед клубом.

И на весь‑то посёлок звучала «вся кухня» той репетиции, что зрители никогда не должны ни видеть, ни слышать: сбивчивые монологи сельских актёров, перебранка и кашель простуженного режиссёра, его уговоры и мольба, а чаще – крепкие, непечатные слова по поводу игры и забытых текстов. Не было ещё в посёлке подобной комедии!

Из динамиков звучали слова сильно положительного героя – доктора Астрова, – в котором слушатели узнали знакомый голос счетовода Никифора Палыча: «Те, которые будут жить через сто-двести лет после нас, помянут ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут!»

Сценическая няня Марина в исполнении столовской поварихи Клавы вот такое ему в ответ: «Люди не помянут, зато Бог помянет!» А народ подле клуба её дружненько поддержал: «Бог точно помянет!»

А поселковый счетовод продолжил свой взволнованный монолог: «…Зачем же леса истреблять? Русские леса трещат под топором, рубятся под корень миллионы деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают чудные пейзажи… Земля становится безобразнее! Надо быть варваром, чтобы уничтожать всю эту красоту…»

Ставший для меня родным поселковый дядя Ваня вовсю поддерживал глубокие мысли Чехова-драматурга: «…Раздербанили мы природу! Сто лет пилим и пилим, сто лет истребляем наше сокровище! Оттого и реки‑то пересохли… Бывало, и пароходы-колёсники до нашего посёлка ходили, а сейчас и щиколотки не замочишь. Леса садить надо! Леса!»

Его будто услышал и поддержал голос доктора Астрова из динамика у клуба: «Ты, дядя Ваня, глядишь на меня с иронией, а я прохожу мимо спасённых от порубки лесов и осознаю, что климат немножко и в моей власти…»

Поселковый дядя Ваня продолжил диалог с положительным героем Антона Чехова: «Дело, дело говорит! Нам всем леса садить надо! Земля не выдержит такого разорения, такой издёвки над собой!»

Тут прозвучала короткая реплика драматической героини Сони, которую играла молоденькая фельдшерица Настя Синеок: «Дядя Ваня, давай же делать что‑нибудь!» И уличная толпа тут же включилась: «Наш дядя Ваня не лодырь! Наш‑то получше будет чеховского дяди Вани! Дело делает, и с лесами у него всё в порядке! Лес свой посадил, и нам надо его поддержать! Наш‑то дядя Ваня – боец и мудрец! Он – Человек!»

Фельдшерица из динамика в образе Сони продолжила: «Милый дядя Ваня, трудиться нам надо для других не зная покоя! Мы увидим жизнь светлую и прекрасную. Мы услышим ангелов, увидим всё небо в алмазах. Бедный дядя, ты не знал в своей жизни радостей, но погоди… Мы отдохнём!»

Заканчивалась клубная репетиция повторением одной только фразы, обращённой к сценическому дяде Ване: «Мы отдохнём! Мы отдохнём!» А люди в толпе у клуба стали переглядываться, явно не понимая смысла концовки пьесы. Ну при чём тут отдых?!

И тут же послышались реплики: «Отдыхать нам некогда!» – или уж совсем грустное: «На том свете отдохнём! Работы‑то невпроворот!» Собравшиеся земляки захлопали голосам из динамика. А некоторые и прослезились…

* Из письма А. П. Чехова к Л. А. Авиловой. 5 марта 1899. Ялта